Нейромант. цитаты

говорят, для того чтобы поддерживать мозги в тонусе надо поменьше мусолить старое, давно знакомое, то, что погружает в уже прожитый опыт. книги, музыка, фильмы - надо стараться воспринимать больше нового. новых впечатлений, переживаний, событий. однако тут, как мне кажется, тоже есть свои исключения. порой, впитывая второй раз содержание уже знакомого произведения, можно глубже понять его. заметить новые грани, смыслы, “пасхальные яйца” оставленные автором - словом, то, что можно не заметить, когда следишь за стремительным сюжетом, жадно проглатывая главу за главой. можно смаковать метафоры, описания, язык изложения.

может это в какой-то степени задротство, но я считаю, что простыми строками текста можно создать настоящую красоту. такую, которую создает множество программистов, веб-мастеров, сосредоточенно добавляющих строки кода, как живописцы дополняющие свою картину аккуратными мазками. такую, которую можно создать, написав короткий конвейер команд, быстро и точно выполняющий сложную логическую цепочку, как короткое хокку емко вызывающее целый спектр чувств.

о такой красоте пишет Уильям Гибсон. но главное не столько, что он пишет, сколько как он это делает.

The sky above the port was the color of television, tuned to a dead channel.

В ней было нечто первозданно–мощное, нечто, знакомое ему по Ночному Городу, знакомое и хранившее его, хранившее — до времени — от времени и смерти, от безжалостной, всепожирающей Улицы… Нечто, относившееся — он знал это всегда и вспомнил сейчас, увлекаемый в гнездо из рваных тряпок — к сфере плоти, к сфере мяса, презираемого всеми ковбоями. Нечто непомерно огромное, безнадежно непознаваемое, океан информации, закодированный в феромонах и винтовых лестницах аминокислот, бесконечная сложность, разобраться в которой под силу только слепому, нерассуждающему телу.

Всегда есть предел, за которым террорист теряет возможность манипулировать состоянием общества. Точка, за которой любая дальнейшая эскалация насилия не меняет состояния общества, а только свидетельствует об этом состоянии, становится симптомом.

Непруха, она часто так делает, обнажает самую сущность.

Ночной Город был подобен эксперименту в сфере социального дарвинизма, не ограниченному никакими рамками, задуманному какими-то скучнолицыми учеными мужами, теперь постоянно держащими палец на кнопке ускоренной промотки вперед. Стоит лишь прекратить вертеться и шустрить - и канешь без следа в безвестность, начнешь двигаться чуть быстрее - прорвешь непрочную пленку поверхностного натяжения черного рынка; и в том и в другом случае ты исчезаешь, и от тебя не остается ничего…

Летом в Муравейнике праздные толпы шумят и колышутся как трава на ветру — поля человеческой плоти, пронизываемые неожиданными вихрями желаний и счастья.

— Ну и как ты себя чувствуешь?
— Да никак.
— Тебя что-нибудь беспокоит?
— Меня беспокоит, что меня ничто не беспокоит.
— Как это?
— В Сибири, в русском лагере, один мой дружок отморозил себе палец. Ну и конечно, ампутация. Как-то через месяц я замечаю, что он всю ночь ворочается. «Элрой, — говорю я, — что это ты никак не угомонишься?» «Палец, — говорит, — чешется». «Почеши, — говорю я ему, — и спи». «Маккой, — говорит он, — этот — не почешешь.»
По позвоночнику Кейса пробежала волна леденящего холода, и он не сразу понял, что это такое. Конструкт смеялся.

Она протянула ему сигарету.
— Чего–то ты не в себе. И где это тебя носило?
— Не помню.
— Да никак ты сел на иглу? Или просто напился? Или наглотался Зоуновых «колес»?
— Может быть… Сколько ты меня не видела?
— Треплешься? — Линда взглянула ему в глаза. — Ну точно, треплешься.
— Нет. Какой–то провал в памяти. Я… Я проснулся на помойке.
— Может, тебя по голове шандарахнули? Деньги–то целы?
Кейс отрицательно покачал головой.
— Ну вот, все ясно. Тебе что, спать негде?
— Думаю, да.
— Тогда пошли. — Линда взяла его за руку. — По дороге выпьешь кофе и что–нибудь съешь. Я отведу тебя домой. Приятная встреча. — Линда сжала ему руку. Что–то хрустнуло. Во вселенной что–то изменилось. Аркада застыла, затем завибрировала и… Ее уже нет. Груз памяти скачкообразно вырос, целый массив знаний вошел в голову, как микрософт в гнездо. Ее нет. Запахло паленым мясом. Не было и моряка в белой футболке. В пустой аркаде гробовая тишина. Кейс сжал кулаки, оскалил зубы и медленно обернулся. Пусто. Едва державшаяся на краю консоли желтая конфетная бумажка упала на пол, усеянный окурками и стаканчиками.
— У меня была сигарета, — произнес Кейс, глядя на побелевшие от напряжения пальцы. — У меня была сигарета, девушка и место, где спать. Ты слышишь меня, сукин сын? Слышишь?

Коричневая пластиковая поверхность стола была покрыта патиной мельчайших царапин. С легким ознобом, поднимающимся по спине, Кейс представил себе бесконечное число случайных прикосновений, потребовавшихся для того, чтобы создать подобный узор жизни.

– Ненавидеть, – повторил Кейс. – Но кого? Кого я должен ненавидеть, скажи мне?
– А кого ты больше всех любишь? – спросил его голос Финна.
<…>
Питаемый ненавистью к самому себе, Кейс продолжил пике.

Очнуться под голос, подобный музыке, под мелодичный, нескончаемый напев платинового терминала о швейцарских номерных счетах, о перечислении Сиону через багамский орбитальный банк, о паспортах и пропусках, о глубоких, фундаментальных изменениях, которые будут сделаны в памяти Тьюринга. Тьюринг. Он вспомнил трафаретный загар под искусственным небом, тело, падающее с железного мостика. Вспомнил Дезидерату. А голос все пел и пел, погружая его во тьму, но теперь это была его собственная тьма, его кровь и сердцебиение, тьма, в которой он спал каждую ночь своей жизни, тьма, прячущаяся за его веками, а не за чьими–нибудь еще. А потом он проснулся еще раз, думая, что все еще спит, и увидел широкую белозубую улыбку, инкрустированную золотом, Аэрол пристегивал его в противоперегрузочную сетку «Вавилонского рокера». И ритмичное, как удары пульса, биение сионского dub’а.

Сюрикены переливались уличным неоном, и Кейсу на мгновение показалось, что это и есть его путеводные звезды, что его судьба читается в созвездии грошовых хромированных железок.

Застегивая последнюю из своих дорогих кожаных сумок, Кейс вспомнил про сюрикен, снова подошел к бару, снова подцепил полученный от Молли подарок и взвесил его в руке.— Нет, — сказал он и размахнулся, стальная звезда вырвалась из его пальцев, коротко сверкнула и врезалась в настенный экран. По поверхности проснувшегося экрана побежали, слабо мерцая, случайные сполохи, словно тот пытался избавиться от причинившего ему боль предмета.— Никто мне не нужен, — сказал Кейс.